Спасибо деду за победу
Я хочу поздравить всех с праздником победы, но ведь и некого поздравлять. Их почти нет, свидетелей победы. Даже те, кто войну хоть каким боком помнит - глубокие старики.
Я читаю сегодня ленту, там у людей соханились бумаги, свидетельства, фотографии. Как в этой мясорубке истории все это уцелело, как?
Мама смутно помнит - в эвакуации, ей три года, сестре полтора, ползают по полу. На полу волосы, дед был парикмахер. Потом он исчез из воспоминаний - значит умер? Когда умер, где похоронен? Как звали деда? Не помнит и спросить не у кого. Семьдесят лет прошло, о деде вдруг вспомнила я, правнучка, кто и что он - все ухнуло в лету. Жизнь была страшная, оглянуться по сторонам не могли, вздохнуть не могли, только выживали потихоньку в бараке, да еще и страх был какой в той жизни, какой был страх! Им было не до деда, который тихо исчез из жизни двух ползунков.
У меня есть воспоминание, которое чем дальше, тем делается страшней. Я, четырехлетняя, сижу на коленях у своего деда, сына того исчезнувшего деда - ага, значит звали его Соломон, по отчеству моего деда. Это Москва, Басманка или Застава Ильича - не помню, одноэтажный деревянный дом-полубарак, занавеска с синими петухами на входной двери. Мой дед, тогда еще относительно нестарый, всегда выглядел одинаково: низенький, толстый, с громадным мясистым носом и абсолютно лысый, абсолютно, даже в молодости он был лысый, как коленка - какая жуткая еврейская внешность. Дед был преподаватель математики в техникуме, свое дело знал, даже писал книги и всегда муштровал детей и внуков в математике.
Мой дед держит меня на коленях, по-моему, первый и последний раз в жизни, и указывает на маленькое фото. На снимке женщина и две девочки в полный рост,все в белом, стоят рядком по высоте. Их лиц я не помню. "Это моя сестра и ее дети, их убили гитлеровцы".
Как звали эту женщину, как звали детей, какой это год, был ли у нее муж, и что стало с ним после войны - не помнит никто, дед не оставил никаких воспоминаний, спросить не у кого. Мама только знает, что в витебском гетто женщину с девочками закопали живьем во рву.
Эта женщина и ее девочки, двоюродные сестры мамы, исчезли с лица земли бесследно. Eдинственное, что осталось от них в этом мире - это мутный образ на сетчатке моего глаза. Когда это воспоминание растворится совсем, то единственное свидетельство того, что женщина с девочками существовали, исчезнет. Они уйдут вместе со мной.
Если на свете есть бог, зачем ему понадобилось приводить в наш мир эту женщину - чтобы она вышла замуж, родила дочек, шила им белые платья, вела фотографироваться, посылала фото своему умному брату в Москву - и чтобы нелюди закопали их во рву, забили лопатами, даже пули пожалели? Каким неописуемым ужасом были наполнены их последние часы и минуты? Зачем они вообще жили? Зачем это все?
Даже в Яд-ва-шем не могу сообщить их имена, потому что не осталось от них ровно ничего, даже имен. Лучше бы их просто никогда не было. Я старюсь об этом не думать, ведь так можно и с ума сойти.
Если бы не Победа, мы все бы там оказались, во рвах и могилах, безымянные и забытые. С днем победы нас, кто помнит. С праздником общей беды.
Я читаю сегодня ленту, там у людей соханились бумаги, свидетельства, фотографии. Как в этой мясорубке истории все это уцелело, как?
Мама смутно помнит - в эвакуации, ей три года, сестре полтора, ползают по полу. На полу волосы, дед был парикмахер. Потом он исчез из воспоминаний - значит умер? Когда умер, где похоронен? Как звали деда? Не помнит и спросить не у кого. Семьдесят лет прошло, о деде вдруг вспомнила я, правнучка, кто и что он - все ухнуло в лету. Жизнь была страшная, оглянуться по сторонам не могли, вздохнуть не могли, только выживали потихоньку в бараке, да еще и страх был какой в той жизни, какой был страх! Им было не до деда, который тихо исчез из жизни двух ползунков.
У меня есть воспоминание, которое чем дальше, тем делается страшней. Я, четырехлетняя, сижу на коленях у своего деда, сына того исчезнувшего деда - ага, значит звали его Соломон, по отчеству моего деда. Это Москва, Басманка или Застава Ильича - не помню, одноэтажный деревянный дом-полубарак, занавеска с синими петухами на входной двери. Мой дед, тогда еще относительно нестарый, всегда выглядел одинаково: низенький, толстый, с громадным мясистым носом и абсолютно лысый, абсолютно, даже в молодости он был лысый, как коленка - какая жуткая еврейская внешность. Дед был преподаватель математики в техникуме, свое дело знал, даже писал книги и всегда муштровал детей и внуков в математике.
Мой дед держит меня на коленях, по-моему, первый и последний раз в жизни, и указывает на маленькое фото. На снимке женщина и две девочки в полный рост,все в белом, стоят рядком по высоте. Их лиц я не помню. "Это моя сестра и ее дети, их убили гитлеровцы".
Как звали эту женщину, как звали детей, какой это год, был ли у нее муж, и что стало с ним после войны - не помнит никто, дед не оставил никаких воспоминаний, спросить не у кого. Мама только знает, что в витебском гетто женщину с девочками закопали живьем во рву.
Эта женщина и ее девочки, двоюродные сестры мамы, исчезли с лица земли бесследно. Eдинственное, что осталось от них в этом мире - это мутный образ на сетчатке моего глаза. Когда это воспоминание растворится совсем, то единственное свидетельство того, что женщина с девочками существовали, исчезнет. Они уйдут вместе со мной.
Если на свете есть бог, зачем ему понадобилось приводить в наш мир эту женщину - чтобы она вышла замуж, родила дочек, шила им белые платья, вела фотографироваться, посылала фото своему умному брату в Москву - и чтобы нелюди закопали их во рву, забили лопатами, даже пули пожалели? Каким неописуемым ужасом были наполнены их последние часы и минуты? Зачем они вообще жили? Зачем это все?
Даже в Яд-ва-шем не могу сообщить их имена, потому что не осталось от них ровно ничего, даже имен. Лучше бы их просто никогда не было. Я старюсь об этом не думать, ведь так можно и с ума сойти.
Если бы не Победа, мы все бы там оказались, во рвах и могилах, безымянные и забытые. С днем победы нас, кто помнит. С праздником общей беды.